...Когда наутро, от злобы не евший,
хозяин принёс расчёт,
дирижёр на люстре, уже посиневший,
висел и синел ещё.
В.Маяковский
Рояль –
черт.
Струна –
щелк.
В зал
насажали
кучу детей,
Крышку открыли –
раба запрягли.
Знал бы Блютнер,
что он
не Стенвей,
Что настройщик повесился
на третьей «ми».
Но нам
не сказали
«сыны и отцы»*,
что Блютнер с ремонта:
педали
не жми,
что крышка с пластмасса,
а струны
во ржи
колосьев легато
басовой мели.
Играешь,
а в зале
сплошной мавзолей –
руки
сложили,
гримасы
скосили.
И,
непонятно,
с каких же чертей
они за билеты
еще и платили!
Скрипок
скрипящих,
роялей
рычащих
и флейт
дребезжащих,
вокал
лошадей –
все вместе забавно,
быть может,
в мессии,
когда полутон сам
и есть
обертон.
И как бы фальцетом
не голосили,
лишь с каждым разом
страшней и страшней.
А хорову – орово:
туда не вступили,
сюда не попали,
и как-то «не то».
Лишь
дирижеру бы
только платили,
чем хуже приезжего,
цирк-шапито?
О чем же я?
Впрочем,
меня попросили
молчать
и не лезть в их дела,
а не то...
– Солист-пианист?
Нет,
такого не слышал.
– Тапер,
концертмейстер?
Скорее всего.
Я – пессимист,
нет мне жизни на Марсе!
И в жизни нет жизни...
– Не все ли равно?
– У нас
репертуар,
пальцы в кровь на глиссандо
и тремоло
в судорогах,
в поте лица.
– У вас
гонорар «а-ля алларгандо»
на частных уроках
и все без конца.
Да будь я флейтист,
либреттист
иль скрипач тот,
да хуже того –
пусть я
контрабасист!
Сидел бы
как все
в оркестровой яме –
Во мраке
дичайшем
усталой толпе.
Но:
Я – пианист,
мне бы струны порвать где
и клавиши
кровью
забрызгать своей!
А можно чужой...
только взять ее негде
среди оркестровых
стертых
костей.
Маргарита Мендель
